На современных громадных базарах искусства, таких, как ФИАК или недавно прошедший Декуверт, художники стараются как бы перекричать друг друга, прилагая все силы к тому, чтобы любыми средствами привлечь внимание зрителя. Причем, как правило, все силы на это и уходят, и если зритель обернется на чей-либо крик, то окажется, что больше художнику, собственно, сказать нечего. Он может повторять только одну фразу: «Взгляни на меня!».
Нафтали Ракузин принадлежит к тем немногим художникам, которым безразлично, обратят ли на них внимание.
Он слишком погружен в свое дело, чтобы заниматься саморекламой. А дело у него серьезное: он строит города. Причем строит он их на поверхности картин, а дома в этих городах — книги.
Казалось бы, ну что тут интересного! Просто книги на книжных полках. Наверное, правильно было бы назвать эти работы натюрмортами.
К тому же художник вовсе не старается придать книгам особую выразительность, как-то деформировать их, добавив им значительности, монументальности.
Нет. Он относится к книгам с доверием и уважением. Он старается, как можно более тщательно воспроизвести их, ничего сознательно не меняя.
Они как-то сами начинают превращаться в дома. И ведь правда, вдруг понимаешь, что книга — это дом, в котором живут слова.
Вот они на обложках сообщают нам, что это за дома, и кто в них живет. Мы видим, что книги, из которых построены города, — это книги по искусству. Естественно возникает интерес заглянуть внутрь дома, увидеть его интерьер. Интерьер дома — это раскрытая книга. Книга раскрыта на репродукции, скажем, на репродукции с пейзажа Сезанна.
Ну, это уж чересчур! Ну, хоть бы Сезанна копировал, ладно, но копировать репродукцию с чужой картины…
То есть мало того, что Сезанн написал пейзаж, потом его репродуцировали, потом репродукцию напечатали в книге…Возникает уже некий ряд, вереница повторов.
А художник еще множит повторы, удлиняя ряд. Он сначала делает тщательный рисунок с этой репродукции, а потом, уже с этого рисунка, пишет картину.
Результат выходит неожиданный. Эта вереница повторов, как анфилада комнат, в дальнем конце которой мы видим не пейзаж Сезанна, а тот реальный пейзаж, который писал Сезанн!
Пейзаж, написанный Сезанном, становится одной из инстанций, одной из ступеней отстранения, не больше.
То есть, я хочу сказать, что когда художник пишет прямо с натуры, мы, как правило, видим саму картину, то есть интерпретацию реальности. Именно интерпретация становится объектом рассмотрения и как бы вытесняет собой объективную реальность.
Здесь же, в картинах Ракузина, происходит обратный процесс. Мы заведомо имеем дело с бесконечным рядом повторов, отстранений, но именно длина этого ряда нивелирует разницу между его составляющими. Художник написал, полиграфист напечатал — это этапы одного процесса, процесса отстранения.
А вот то, от чего происходит отстранение, в ряд не становится. Это как окно в конце анфилады комнат, в которое видно небо, верхушки деревьев, крыши домов. Там уже не комнатное пространство.
То есть эффект ошеломляющий. Мы, разглядывая тщательно воспроизведенную репродукцию с репродукции, в результате оказываемся лицом к лицу с той самой реальностью, до которой не могли добраться никаким способом.
Мы как бы условились заранее, что мы в доме искусства, внутри, в его пространстве.
И вдруг распахивается окно, а там настоящее небо, крыши, то пространство, в котором мы живем.
Я не сомневаюсь в том, что, если бы это была репродукция с картины XV или XVI века, мы реально оказались бы в том времени и в том пространстве.
Рассматривая картины Ракузина, ловишь себя на том, что уже чувствуешь интерес: а что дальше?
Действительно, в сущности, его работа — это работа над одной громадной книгой, сюжет которой, неторопливо развивавшийся вначале, становится все более увлекательным.
Будем ждать продолжения.
Март 1992
Эрик Булатов